Их можно кормить конфетами

Двадцатилетние девочки, уже распробовавшие многие прелести половых излишеств, все время хотят ебаться. При условии, что они не хранят в наполненной формалином трехлитровой банке девственность для какого-нибудь принца, который обязательно прискачет на сивой кобыле, размахивая алебардой и звеня проржавевшими шпорами. Так же стоит оговорить тот факт, что девочки имеются в виду симпатичные, стройные, с задорными сиськами (не потому что только они хотят ебаться, а из эстетических соображений – ну, а то не так интересно рассуждать будет).

Конечно же, они не ходят по улице, вихляя своей крепкой двадцатилетней попой, пуская слюну вожжой, размахивая надутыми презервативами, и не предлагают перейти к срочному интиму каждому встреченному существу мужского пола. (Хотя данная ситуация, согласитесь, была бы очень и очень приятна). Нет, речь идет о случае, когда у юного, но обладающего половым опытом тела есть некое условное тело противоположной гендерной принадлежности, которое оно полагает «своим» (бойфренд, постоянный любовник, да хоть бы и друг, с которым можно по-дружески потрахаться).

Вот с ним двадцатилетняя девочка готова и желает, как правило, везде и всегда предаться всесторонним радостям плоти. В кровати, на полу, на столе, на подоконнике, на балконе, в парке, наскоро в подъезде, в тамбуре скорого поезда, в туалете самолета, на крыше, в кабине башенного крана, под столом в клубе. Остервенело, быстро, нередко жествко, порой не раздеваясь, часто стоя. С кусанием губ друг друга, почти болезненным тисканьем и расцарапанной в лохмотья спиной. Стоны и фрикции по три раза на дню представляются идеалом частоты сношений.

Двадцатилетние мальчики, стоит отметить, ведут себя точно также. И даже хуже. Они-то как раз и на улице слюни могут распускать, увидев мало-мальски открытое декольте. И уж коли два эти существа сошлись в едином порыве страсти, то все у них хорошо, какое-то время. Но вся беда в том, что двадцатилетние девочки очень нравятся мальчикам тридцатилетним, и при этом нередко не отказывают им во взаимном интересе, наивно полагая, что и это тело можно будет именовать «своим». Особенно когда пьяные немного, а у тебя – тридцатилетнего мальчика – недавно была зарплата, и срать тебе, сколько стоит этот коктейль.

И вот ты лежишь днем усталый в своей большой кровати, куришь, стряхивая пепел в пепельницу, стоящую на животе, смотришь в потрескавшийся потолок и изредка почесываешь яйца. А двадцатилетняя девочка ходит по квартире в твоей майке с фестиваля пива и в твоих огромных клетчатых трусах. Ходит и что-то щебечет, про маму, про институт с зачетами, про мальчиков-дураков из группы, про младшую сестру или младшего брата, про дорогую помаду на которую нет денег, про вечеринку завтра в модном клубе…

А потом она подходит к кровати, отбирает и отставляет в сторону пепельницу, тушит туда твою сигарету, целует твой сосок и медленно-нежно ведет влажную дорожку по груди к пупку и куда-то вниз. А ты лежишь и думаешь, что, ну бля, ну сколько можно, ну три раза же вчера вечером и один раз утром, ну не железный же, ну сердце же стучит и так как бешеное, ну милая, ну не надо, ну давай просто полежим, в потолок посмотрим, ну пожалуйста, ну прекрати, да нет, нравится, нравится, извини, продолжай.

И ты вздыхаешь так тяжко, собираешься с силами и мучительно проводишь минут двадцать в телодвижениях, требующих нечеловеческого напряжения остатков мышц. Потом она опять ходит по квартире, уже даже не одевая твоих вещей, курит, потягивается, глядит в окно, ставит чайник, достает из холодильника вермут, смотрит мультик на твоем ноутбуке, ест маринованные огурцы прямо из банки, и, в конце концов, смотрит на тебя, игриво отводя от глаз челку… И тут ты уже не выдерживаешь и говоришь, что, иди ты, дорогой мой человек, в пизду, то есть, к маме.

Она злится, дует губы, начинает одеваться, стараясь не показывать тебе грудь. А ты смотришь на ее суету и думаешь, куда, куда делись те десять лет, что разделяют вас по документам? Где легкость на подъем, где резкость движений, где наплевательское отношение к завтрашнему дню? Откуда взялись гастрит и штамп о разводе в паспорте? Когда же село зрение, три или четыре года назад? Почему во время дождя ноют кости? Сколько пыли на твоем сноуборде под кроватью?

Она уходит хлопнув дверью, а ты – тридцатилетний мальчик – так и не встаешь с кровати. Лежишь, вспоминая просранное и подаренное, выученное и забытое, потерянных и погибших. И уплываешь в медленный тяжкий липкий сон. Потому что воскресенье, а завтра к девяти на работу. Там сидеть, болеть, пялиться в монитор, и отчет, отчет, отчет, отчет, отчет, отчет, отчет, отчет.

До пятницы. Когда можно позвонить двадцатилетней девочке и извиниться.
Или другой вообще.