Реквием

«…и помню. Август. Питер. Красотища, аж кричать охота! И я, с перерезанными запястьями обеих рук – стою на крыше высотки. И каплет кровь, струясь змеями на рубероид,
и понимаю я, что полуночный ветер – оживляет…»

…ога, метро Автово, переходишь дорогу, садишься в трамвай, и дуешь до остановки имени «Лёни Голикова», там ещё почта и телеграф. Потом пешком, недалеко совсем, мимо «корабелки», как раз на Стачек 111, то – «корабеловские» общаги, аккурат три корпуса, о двенадцати этажах – каждый. Бывало, сидишь на крыше, куришь, в руке – полторашка коктейля «RUM», звёзды…
А как за пивом разливным доведётся, так сразу за корпусом, а через полтора квартала – жил Слава Бутусов. Вечно, идёшь, а народу там… Пьяные, с гитарами. Девчонки ещё постоянно, как с выпускного вечера – хотят всё и вся. Сторонился я того места, считаю, что человек, кем бы он ни был, он имеет право жить сам по себе. Да и ни к чему это – автографы там, одежду порвать, да кусочек себе оставить. Лишнее это.

Пошёл снимать комнатёнку, так просто, заебало всё, да и одиночества хотелось. А где, как не в колыбели культуры, можно выхватить тот момент, то отношение, какого сейчас не встретишь, даже в том же Питере.

Побродил, посмотрел – не то всё. А обратно иду, карандаш даже выбросил – совсем отчаялся, думаю: «Щяс, «Балтики №2» возьму, да домой, устал, да и девка там одна, с Находки ждёт». Подхожу к ларьку, а рядом досочка с объявлениями. Приглянулось одно – решил повременить с пивом. Выдвинулся.

Звонок такой, старомодный, трелью механической – динь-динь-дилинь…
Бабулька открыла двери, я не знаю, как эта болезнь называется, только голова у неё была как-то набок, и рука левая, как у птицы в агонии – пальцы растопырены да мертвы. «Проходи, милок, одна я живу, а пенсии не хватает», — говорит (а голос такой, как из далёкого босоного детства – мягкий как ватрушка из печи, чуть скрипящий, как корица). Зашёл, ничего так, чистая двухкомнатная квартирка, санузел раздельный, и не пахнет совсем старостью, так — то ли ландышем, то ли чем-то неуловимым слегка. Сговорились в цене, въехал я к ней через два дня. Ничего так жили, хэ, помню, отказывалась она всегда, в день оплаты за съём. Я ей норовил немногим больше купюр подложить, а она – возвращала всегда. К слову сказать – комнату свою она не запирала никогда, да и брать то там особо нечего было, разве что патефон, да телевизор чёрнобелый. Но, на серванте шкатулка стояла, резная такая, из малахита, наверное. Вот туда то я и подкладывал денюжку ей. Нейтралитет держали – я, вроде как и не знаю ничего, она – «ой, вчерась ещё забирала пензию, а сегодня откуда тут»?

Ещё цветы любила, до страсти как. И мне нравилось смотреть, когда она, принимая от меня букет хризантем, или гладиолусов – по-старушечьи смахивала слезу с морщинистой щеки, и уходила к себе. Заводила патефон, всегда почему-то одну и туже песню, а после – поила меня чаем с медуницей, и радостно щебетала, какой сегодня день, и что картошка нынче «и вовсе никудышная».

…только умерла Василина Георгиевна. Внезапно и не больно. Пришёл как обычно вечером, розу принёс жёлтую. Попили чаю, я к тому времени телевизор ей купил нормальный, голдстар. Посмотрели новости. Я пошёл умыться, возвращаюсь, а она сидит, как сидела, в кресле. Только тихая вся, молчаливая. И голова, всегда прижатая к плечу – ровнёхонько так, и глаза – мимо телека, сквозь пространство….

Позвонил 03. Врачи констатировали смерть «от старости»… На следующий день – съехал в общагу.

… с перерезанными запястьями обеих рук – стою на крыше…

Главный Годяй

//Матвей